|
|
Гаврюшин Н. К. О языке христианской культуры
Уже
тысячу лет Русская Православная Церковь возносит к Престолу Божию
молитвы и песнопения на языке равноапостольных солунских братьев святых
Кирилла и Мефодия, просвещает и вразумляет своих чад переведенными на
этот язык книгами Священного Писания, творениями и житиями святых отцов,
обращается к его чеканным речениям для выражения своих соборных
определений и своего богословского сознания.
Иногда раздаются голоса, сетующие на непонятность отдельных слов,
выражений и даже церковнославянского языка в целом. Ставятся вопросы об
использовании русского языка в богослужении, а порой дело доходит и до
практики. На стороне новаторов на первый взгляд забота о ясности и
общепонятности церковного благовестия, стремление поднять и укрепить
религиозное сознание верующих, облегчить обращение к Церкви ищущим и
колеблющимся. Радеющие же о сохранении церковнославянского языка
представляются при этом упорными консерваторами, неспособными к
разумному обоснованию своей точки зрения.
Вопрос о прошлой и будущей судьбе церковнославянского языка не может,
однако, решаться только в одной (скажем, коммуникативной) плоскости и
исходя из особенностей современного языкового сознания. Необходимо,
по-видимому, принять во внимание его роль в истории всей русской
христианский культуры и особые взаимоотношения с русским, литературным
языком; учесть его месте в системе выразительных средств богослужения,
его значение в сохранении единства и непрерывности
церковно-исторического сознания.
Известный русский ученый-языковед князь Н. С. Трубецкой отмечал, что наш
традиционный церковнославянский язык есть единственный до сего дня
прямой потомок старославянского языка славянских первоучителей. Этот же
церковнославянский язык (русской редакции) лежит в основе и светского
русского литературного языка. Естественным путем осуществившееся
разделение двух родственных языков, главным образом, в связи с
различием сфер употребления, дает определенный материал и для
богословского осмысления.
Попытки перевести церковные книги на "народную" речь возникали еще в XVI
веке. В немалой степени они находили идейную поддержку у протестантских
богословов. Но в том же XVI веке мы находим и весьма продуманные доводы
против реформационных поветрий в области церковного языка.
Один из ведущих церковных публицистов и богословов XVI века Зиновий
Отенский написал небольшое сочинение, посвященное замене глагола «чаю»
на глагол «жду» в конце Символа Веры. Под названием «Разсмотрение о
словеси еже «жду воскресения мертвым» оно вошло в качестве
самостоятельной главы в основной труд Зиновия «Истины показание к
вопросившим о новом учении». Тонкими филологическими аргументами Зиновий
выявляет немаловажные семантические различия между этими глаголами.
«Разсмотряю убо, — пишет он, — яко и еще живу кому сущу и глаголати «жду
воскресения мертвым» несть прилично. Понеже не от умершаго лица глаголет
исповедание веры, но сам живый от себе исповедает… Усопши же ждут
воскресения. яко уже в преполовении смерти сущы: тем же и предлежит им
воскресение, его же и ждати праведно им есть. Не умерши же, еще живущи,
ждут умрети в надежде воскресения, его же живуще и чаяти праведно».
Прозорливая осмотрительность в отношении исправления языка богослужения
была проявлена и русскими первопечатником диаконом Иваном Федоровым и
Петром Мстиславцем. В предисловии к к «Евангелию Учительному», изданному
в Заблудове в 1569 году иждивением гетмана Григория Ходкевича,
сообщается от лица последнего о первоначальном намерении надеть книгу на
«народном» языке. «Помыслил же был есми и се, иже бы сию книгу
выразумения ради простых людей преложити на простую молву, и имел есми о
том попечение великое», — пишет Г. Ходкевич. Но от этого намерения его
удержали «люди мудрые», которыми несомненно были сами первопечатники.
Уже в ранний период для русского слуха церковнославянский язык, будучи
родственным и удобопонятным, обладал особым эстетическим качеством,
обусловленным его своеобразной системой выразительности. В дальнейшем в
сознании носителей русского языка эта система выразительности устойчиво
связалась с религиозным, в первую очередь богослужебным,
употреблением...
Однако в силу отсутствия русского литературного языка, возникновение
которого связано со становлением Московского государства,
церковнославянский язык длительное время выполняет и функции светского,
делового, литературного. В тексты договоров, грамот, летописей элементы
живого языка проникали гораздо свободнее, чем в церковную книжность, но
все-таки церковнославянский язык долгое время воспринимался как образец,
как литературная норма.
Даже в XVIII веке М.В.Ломоносов обучался по церковнославянской
грамматике Мелетия Смотрицкого. К 1730-м годам относится (не получившая
распространения) первая грамматика на русском языке, а грамматика самого
М.В.Ломоносова не свободна от церковнославянских элементов.
Для выхода из теократической языковой ситуации Руси нужна была прежде
всего определенная степень теоретического сознания. Западу же (при более
ясной границе между латынью и новыми языками) требовались скорее
политические усилия; протестантизм явился необходимой реакцией на
католицизм.
Петровские реформы как церковного устроения, так и языка (гражданский
щрифт, правописание и прочее) были проведены по протестантским образцам
и носили недвусмысленно политический характер. Платой за развитие
русского литературного языка в этих условиях явилась угроза разрыва с
древнерусской книжностью, утраты церковнославянского языка в качестве
богослужебного и национальной самобытности в целом.
Уже в середине XVIII века наметившийся разрыв с церковнославянской
языковой традицией ощущался достаточно заметно, и М.В. Ломоносов, отнюдь
не принадлежавший к клерикально-консервативному лагерю, пишет
«Предисловие о Пользе книг церковных в российском языке» (1755).
«Старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного
славянского языка, купно с российским, — отмечает он — отвратятся дикие
и странные нелепости, входящие к нам из чужих языков…»
В XIX веке сфера использования церковнославянского языка все более
сужалась и ограничивалась сферой богослужебной. Наступала эпоха перевода
на русский язык и Священного Писания. Беспокойство, которое вызывал
перевод — не только в церковных кругах, — вполне понятно. Дело не только
в том, что «открыто Российское Библейское общество было под внушением и
с деятельным соучастием агентов Британского». Остро и болезненно
ощущалось смешение различных планов выразительности. Одни на уровне
интуитивного ощущения, другие же и отвлеченно-умозрительно начинали
понимать, что «нераздельна связь мысли со словом, как нераздельна связь
содержания с выражением, идеи с формой». Здесь объяснение и волнениям,
связанным с катехизисом митрополита Филарета, в котором тексты
Священного Писания были приведены по-русски. Предвестие дальнейшей
секуляризации мышления не могло не озаботить людей дальновидных.
Особая выразительность, присущая зримой стороне богослужения,
обусловлена неизменностью Истины, которую благовествует Церковь в
подверженном тлению греховном мире. Эта выразительности составляется
соотнесенными с иконописным подлинником и потому всегда узнаваемыми
образами подвижников, осмогласной гармонией церковного пения,
незыблемыми очертаниями храмов. Важнейшим звеном этой выразительности
является церковнославянский язык, которым выстроен в веках словесный
храм русской православной молитвы.
Нелепо требовать переделки этого храма в угоду преходящим вкусам и
понятиям быстротекущего времени. Русскому Православию свойственно
нераздельное и неслиянное соединение церковнославянской и русской
языковых стихий в едином национально и религиозно самобытном лике
культуры. Сопоставив языковые ситуации в других культурах (Франции,
Японии, стран ислама и др.), Н. С Трубецкой приходит к выводу, что
«русский литературный язык в отношении использования преемства древней
литературно-языковой традиции стоит, по видимому, действительно
особняком среди литературных языков земного шара». Эти слова вполне
относимы и ко всей русской христианской культуре в целом.
Церковнославянский как живой литургический, богослужебный язык является
сегодня, как и тысячу лет назад, наиболее точным и строгим выразителем
русского цёрковно-исторического и богословского сознания Его веками
обточенные формы обеспечивают непрерывность этого сознания во временном
потоке, надвременную целостность лика Русской Православной Церкви.
Дело, таким образом, не в слепой приверженности и к букве. Сохранение
церковнославянского языка отнюдь не исключает исправления отдельных
ранее неудачно переведенных тропарей или стихир. Без всякого ущерба для
выразительности происходит порой замена отдельных слов. Например, во
входящем в утреннее правило троичном тропаре на «И ныне» стоявшее
изначально наречие «напрасно» («Напрасно судия приидет») было в XIX веке
заменено на «внезапу», так как первое приобрело иной смысловой оттенок в
литературном языке.
Для апологетических и катехизических целей Церковь широко использует
живой разговорный и литературный язык. Но подлинное воцерковление
невозможно без освоения литургического языка. Путь к церковности лежит
через покаяние, которое в точном значении исходного греческого слова
есть «изменение» или, скорее, «преображение ума». Язык богослужения есть
язык преображенного ума. Освоение этого языка сопряжено с особыми
усилиями, ибо «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие
восхищают его» (Мф. 11,12).